Катерина Яковленко: Ты родилась в Грозном, твои родители из Харькова. Детство ты провела в Украине, с 10 лет живешь в Москве. Как повлияла на тебя эта номадическая ситуация, как сформировала тему, с которой ты работаешь?
Анна Ротаенко: Я упиваюсь своим положением чужака и не гражданина никакой страны. У меня было обыкновенное детство человека из СНГ. Ностальгия, диктуемая культурой, делает его уродливые моменты притягательными эстетически, как и любой треш, который начинаешь любить со временем. Что касается темы, мне кажется это понятие сковывающим, плоским. По крайней мере, в других художниках мне гораздо интереснее взгляд и, если хотите, история действий, характер взаимоотношений с реальностью, а не конкретные ее области. Художник близок к путешественнику, просто это не всегда географически ощутимые передвижения.
К. Я.: Насколько важен для тебя вопрос идентичности, как ты ее определяешь?
А. Р.: Жидкой, текучей. Мне подходит слово «квир» — постоянное ускользание, смена идентичности. Это можно понимать и как художественную стратегию. Происходит постоянная смена ракурса. Речь идет не о сексе, а о преодолении как постоянного определения себя через него, так и игнорирования проблем, а значит, способствования дискриминации в целом. Мою идентичность определяют люди, с которыми я нахожусь, и образы, которые обволакивают быт. И постоянные попытки бегства.
К. Я.: Каким было ваше знакомство с Сергеем Братковым? Почему ты выбрала именно его как руководителя?
А. Р.: Я не фанат веры в судьбу или какие-то сверхъестественные вещи, мне ближе язык психологии и социологии, однако истории вроде этой доказывают, что люди, которые вам необходимы, в конце концов окажутся рядом. Во время учебы в ИПСИ я в какой-то момент осознала, что мне нужно именно в Школу Родченко (ШР). Некоторые ее студенты и выпускники уже были мне хорошо знакомы, больше всего притягивал драйв, свежесть взгляда, радикальный угар, исходивший от них, — я шла не только учиться, а с надеждой наконец найти свое коммуникативное поле, делать проекты вместе (и считаю, это удалось!). Моментально поняла, что Сергей Братков — это тот самый человек, который мне нужен. Около полугода длились попытки встретиться или столкнуться. Сергей, как всякий гений, постоянно куда-то ускользал: разминулись, выставка закрылась раньше, кто-то заболел и не позвонил и так далее. Прошлым летом в вечер открытий на Винзаводе у меня была огромная инсталляция «Тир». Мне позвонила художница, выпускница ШР, Света Исаева и попросила срочно вернуться на выставку, я прибежала, а там Сергей и Юрий Шабельников, художник, также один из моих любимых преподавателей, стоят возле нее. Потом еще много раз слышала, как он обо мне говорит, мол, девочка, а смогла построить такую страшную штуку (я изо всех сил стараюсь воспринимать эту фразу как шутку, обостренное восприятие сексизма — мое слабое место).
Скажу по секрету, Сергей Братков самый чуткий преподаватель на свете, и оказаться в сфере его влияния — большая удача. Не говоря уже о совместных проектах вроде видеоритмов.
К. Я.: В одном интервью ты говорила о том, что российское общество в 1990-е было свободнее: никто не подсматривал за тем, кто какие фильмы смотрит и т. д. Насколько в твоем творчестве эстетика 1990-х важная и определяющая? Какие темы того времени сейчас ты для себя определяешь как актуальные?
А. Р.: Эстетика настоящего часто отсылает к 1990-м. Но что такое настоящее? Я дрейфую от трагедии сибирского панка к пост-интернету через битников в биткоины и рейв-культуру к гангста-рэпу, как и другие жители интернета. Среди прочего меня гипнотизируют знаковые события и образы в истории различных субкультур как наиболее близкие к молодому телу. Особенно их смысловые смещения. Реапроприации.
К. Я.: Сегодня выстраивание дополнительной реальности возможно благодаря новым технологиям, медиа, которые постоянно развиваются. Но мне интересно, что каждый художник определяет в этом термине, для чего конструирует в своих работах эту тему?
А. Р.: Не нужно ничего конструировать, все, что вокруг нас, и всё, что ближе всего, и есть те инструменты, к которым стоит присмотреться повнимательнее, использовать в своих целях, — от медийных новостей до разбитого экрана айфона.
К. Я.: В своем стейтменте ты описываешь свою позицию как позицию левого искусства. Насколько изменились твои взгляды на политическую ситуацию и твое творчество? Каким является твой сегодняшний манифест?
А. Р.: Ох, не стоит причислять меня к левым. Во-первых, это почти анекдотическое клише, а во-вторых, если говорить о дискурсе, эта тусовка вряд ли когда-либо примет меня за свою. Леваки в России — это зачастую субкультурное, книжное явление.
Жесткость вертикали можно наблюдать в любой оппозиционной организации.
Мои взгляды сформировались из множеств столкновений в моей жизни. Они достаточно просты: стоит начинать с себя, важнее всего — низовая инициатива. В утопических идеях анархии я нашла близкое мне отношение к природе и ресурсам. Феминизм — это способ выжить и не съехать с катушек в деструктивном смысле.
В любом случае, мне ближе позиция наблюдателя. У меня хлипкая жизнь, нет достаточных ресурсов, чтобы бороться насмерть и победить, как и локации, за которую стоит. Возможно, я не вижу дальше своего носа, но мы живем в интересное время: нас ждет множество шагов в неизвестность. Когда были митинги на Болотной, Оккупай Абай и прочие события, я туда ходила каждый день, но я ходила смотреть.
Из этой шаткой обреченности и декораций, ее сопровождавших, возник мой проект «Зал ожидания».
К. Я.: Если говорить о манифесте, насколько важно для тебя как автора его наличие, его форма?
А. Р.: Совершенно не важно. Стоит, пожалуй, удалить тот текст, потому что каждая новая работа художника может быть его манифестом в той или иной форме. Я уважаю артивизм, но хочу найти что-то радикально противоположное его канонам.
Этим летом мы с коллегами по самоорганизованной резиденции (от группировки ЗИП) вместе написали манифест ЛАКШЕРИАТА (Слово происходит от смешения «прекариата», которым мы и являемся, и «лакшери» как максимальной эстетической ценности в рамках тогдашнего «здесь» и «сейчас»: на море, в окружении других отдыхающих). Этот текст просто задокументировал основной дискурс нашей встречи в определенном месте и времени, однако он повлиял на всю художественную работу, проходившую дальше. Сейчас я монтирую об этом фильм.
Манифест — это всего лишь поэзия, или теория. А вот то, как меняется мировоззрение на практике, как ты действуешь после каждой такой запятой, это и есть процесс искусства.
К. Я.: В художественной практике ты затрагиваешь вопросы сообществ — субкультурных формирований, бедных слоев населения, тех, кто маргинализируется властью. Работаешь ли ты непосредственно с объектами своего исследования? Занимаешься партиципаторными практиками, думала ли развивать это дальше?
А. Р.: Художественное сообщество представляется мне как раз таким маргинализованным классом. Так было и раньше: или юродивый, или иконописец. Является ли перформативное поведение партиципаторной практикой? За счет сдвига реальности, я думаю, да. Современное искусство не для тех, кому есть что терять.
К. Я.: Для проекта Never Me ты сшила куклу, которая олицетворяет второе Я. Кукла была на тусовках, ездила в транспорте, занималась сексом в парке на глазах у публики. Какой была реакция окружающих тебя людей на этот проект? Как он повлиял на тебя лично?
А. Р.: Я шила куклу чуть больше недели, с утра и до вечера. В работе мне помогала подруга. Внутри также есть каркас, скелет, поэтому там были небольшие инженерные сложности. Техника шитья здесь не играет никакой роли. В этом проекте важнее то, что на лице куклы было мое фото. В таком случае важнее говорить про медиальную отдачу. Но, честно говоря, сейчас мне она уже совсем не так интересна: это то, что освободило меня в прошлом, теперь я уже другой человек.
Моим друзьям понравилось, а как еще могло быть? Настоящие друзья принимают мою тягу к доказательству права человека делать и любить отвергаемые обществом гадости. Даже кукла-автопортрет вызвала жесткое неприятие у людей на улице. Это помогло мне ненадолго взять власть над одной из областей своей жизни в собственные руки, впрочем, как и другие проекты.
К. Я.: Что для тебя означает «Рушник»? Откуда возникла идея этой работы?
А. Р.: Это был рискованный в приятном смысле эксперимент. Меня очень раздражала тема раздвоения личности художника, которую мы с ребятами и мастером обсуждали. В контексте подготовки данной выставки чувствовался политический запашок: Россия или Украина, женщина или мужчина? Было множество идей. Я пришла к выводу, что художник — это живой механизм взвешивания, весы Фемиды, versus. Его личная жизнь, как и отдельные объекты искусства, манипулируют зрителем, оставаясь всего лишь слепками процесса. Мой рушник — это сброшенная шкура. Не нужно было ничего придумывать. Файл с текстом-оммажем нашелся на рабочем столе компьютера, форма родилась сразу, я сидела на табуретке в спортивных штанах.
К. Я.: Насколько для тебя важна углубленность в украинский контекст, его символику, мифы и т. д.?
А. Р.: Постольку поскольку. Моей маме эти вещи важнее, а я люблю с ней поговорить.
К. Я.: Над какими проектами ты сейчас работаешь?
А. Р.: Сейчас, как я уже сказала, я монтирую фильм, делаю диплом в Школе Родченко, продолжаю свой графический ongoing project Where is the magic happens?, активно участвую в Derive.tv (экспериментальное онлайн-телевидение, на стыке нет-арта и видеоарта) и в паре других коллабораций. Я человек беспокойный, всю жизнь боюсь опоздать, мне свойственна одновременная работа над десятком проектов. К счастью, они иногда доходят до завершения или сливаются в нечто цельное.